Есть на свете места, где в голову приходят странные мысли. Места эти подобны воронкам торнадо, возникающим в круговороте истории и геологии, в вихре танца Клио и Урании, отношения которых волнуют поэтов не менее, чем историков и географов. В основании земель и государств все те же музы, что роятся потом на руинах империй. В таких местах ты не соображаешь — где место, где время, где мысли, где смыслы — пугаешься их пустоты и бесконечности и хватаешься за спасительную материю: супаешь путеводители, собираешь «на память» камешки, бросаешь монетки, не прекращая фотографировать и фотографироваться.
А потом понимаешь, что вся совокупность мыслей, подуманных тобою за жизнь — не более чем миг истории, а твое тело в перспективе — атом геологии. Клио и Урания кружатся в твоей голове, образуя воронку, затягивающую сознание куда-то… В бесконечность? В вечность? В ничто? В пустоту? В бесконечности есть что-то от вечности. Ритм? Рифма? Память? Это странные мысли в странных местах… Итак, что ты думаешь о пепле, целясь камерой в Везувий?
О СКЛОНАХ ЖИЗНИ
Вулканические пеплы повышают плодородие почвы, отчего здесь собирают 4 урожая зерновых в год. Особенно хорошо родятся пшеница и ячмень. Также неплохо – кукуруза и виноград…
Люди издавна селятся на склонах периодически просыпающегося Везувия. И не то чтобы вулкан их не пугает, — просто привыкли. И потом, разве есть на свете места, где боги не посылали бы людям бедствий время от времени? Зато как здесь хорошо и изобильно! Плодородные склоны Везувия – сама жизнь. Банальное «На склоне жизни» в этих краях звучит почти тавтологично. Особенно в Помпее. «Aetate decursa». Эти странные мысли…
С каменного века люди обживали эти склоны, согреваемые огнем земным, не меньше, чем небесным. Здесь они переживали исторические и геологические катаклизмы. Рождались и гибли империи, вырастали и разрушались вулканы, но и сегодня это, пожалуй, самый населенный уголок Европы. В вокруг одного только Везувия живут 2 миллиона человек; склоны его по-прежнему плодородны.
Во времена римской империи жители этого района представляли одну из осканоязычных этнических групп, восходящую к неолитическому населению района Кампании. Волны пришельцев — греков, этрусков, самнитов — прокатывались по этим землям. Все они оставляли свои следы, формируя самобытную городскую цивилизацию.
Здесь археологические слои перемежаются с геологическими. Жерло геологии в недрах истории. Впрочем, иногда бывало наоборот — кратер вулкана бывал котлом истории почти буквально.
В кратере Везувия укрывался Спартак со своим войском. 3000 легионеров перекрыли тропы, но армия гладиатора спустилась на равнину по отвесному склону на лестницах из виноградных лоз. Склоны изобиловали зарослями дикого винограда. Плодородные склоны…
Какой-то магнетизм местности смешан здесь с магнетизмом самой жизни. «Неаполитанец был бы иным человеком, если бы не жил между богом и дьяволом», — сказал кто-то из классиков: Неаполитанец — это тот, кто острее прочих ощущает радости жизни, кто радуется каждому дню как последнему.
Контуры вулканов изменчивы как само время. Везувий сегодня — небольшая, даже по итальянским меркам, гора. Периметр в основании — около 75 км, высотой 1322 метра. Но всего несколько столетий до нашей эры он был, вероятно, одним из самых высоких вулканов мира с высотой за 3000 метров, — как Фудзи, Тэйдэ, Этна. Его геологический ритм — попеременное разрушение конуса и его новообразование. От того и профиль меняется на глазах очевидцев. До печально знаменитого извержения 79 г., похоронившего Помпею, Геркуланум, Стабию и Октавианум он выглядел как одноконусная гора, поросшая густым лесом. Таким мы его находим в «Географии» Страбона и на помпейских фресках.
Вулканам свойственно меняться со временем, они рождаются, живут, бодрствуют, засыпают, снова просыпаются, умирают. Они даруют плодородие, они убивают. Они — источники ужаса и вдохновения. У каждого — своя жизнь и характер. Вулканы — как люди.
В виду прекрасного микроклимата, изобилия целебных сернистых источников и удобного месторасположения многие великие люди приобретали в Помпее, Геркулануме, Стабии виллы для отдыха от столичного шума и забот. Города процветали.
«НА РАССОХШЕЙСЯ СКАМЕЙКЕ СТАРШИЙ ПЛИНИЙ…»
В одной только Помпее проживало 20-30 тысяч человек, когда в 63 году н.э. произошло сильнейшее извержение Везувия, перед тем спокойного на протяжении многих веков. Большая часть города, его храмы, портики, театры, термы и дома были разрушены, или пострадали до такой степени, что их надо было строить заново, и их не успели восстановить. 24 августа 79 г. произошло второе и последнее в истории этих курортных римских городов извержение. Сравнив исследования геологов, археологов и записки очевидцев, мы можем точно восстановить картину этой трагедии. В описании Плиния Младшего она начиналась так.
В девятый день до сентябрьских календ, часов около семи, мать моя показывает ему на облако, необычное по величине и виду. Дядя уже погрелся на солнце, облился холодной водой, закусил и лежа занимался; он требует сандалии и поднимается на такое место, откуда лучше всего можно было бы разглядеть это удивительное явление. Облако (глядевшие издали не могли определить, над какой горой оно возникло; что это был Везувий, признали позже), по своей форме больше всего походил на пинию: вверх поднимался как бы высокий ствол и от него во все стороны расходились как бы ветви. Я думаю, что его выбросило током воздуха, но потом ток ослабел и облако от собственной тяжести стало расходится в ширину; местами оно было яркого белого цвета, местами в грязных пятнах, словно от земли и пепла поднятых кверху.
Дядя автора Плиний Старший, командовавший римским флотом, в зону бедствия направил квадриремы – тяжелые суда с четырьмя рядами гребцов, способные взять на борт много людей. Но берег резко поднялся, море отступило, и суда были вынуждены направится к Стабии.
Начало взрыва — появление белого облака — соответствовало выбросу каменной пробки из древнего закупоренного жерла, когда давление газов в магме превысило прочность горных пород. Магма, верхняя граница которой находилась вблизи основания вулкана на уровне моря, из-за резкого падения давления начала как бы «вскипать». За счет мгновенного расширения газов верхний ее слой превращался в пемзу, а снизу уже поступала новая порция магмы. Рвущаяся из недр вулкана газовая струя выносила с собой огромное количество обломков пемзы. За 12 часов непрерывного извержения столб пепла достиг высоты 32 км, после чего стал быстро оседать. Каждый час на поверхность почвы выпадал слой лапиллей (угловатых и округлых «шариков» величиной от горошины до грецкого ореха) в 15 — 35 см. Химический анализ этого материала говорит о том, что его выбросило с многокилометровой глубины. Этот первый, чрезвычайно мощный, замедленный взрыв и дал основную массу пемзовых обломков. В этот день дул северный ветер и пепельный дождь прошел узкой полосой через Помпеи. К востоку же от него слой пепла не превысил 10 сантиметров.
Со второй половины дня 24 августа, пепел, пемза, шлаки начали засыпать Помпею и быстро погребли город под слоем толщиной более чем 3 метра. Крыши многих домов, не выдержав тяжести, провалились.
Пепел уже засыпал и Стабию, когда Плиний Старший погрузил на квадриремы домочадцев своего друга Помпония Секунда, но немедленно выйти в море оказалось не возможным. Плинию оставалось вести себя так, чтобы своим спокойным видом подавать пример спокойствия и не допустить паники. Это стоило ему жизни.
Площадка, с которой входили во флигель, была уже так засыпана пеплом и кусками пемзы, что человеку, задержавшемуся в спальне, выйти было бы не возможно. Дядю разбудили и он присоединился к Помпониану и остальным, уже давно бодрствовавшим. Все советуются, остаться ли в помещении, или выбежать на открытое место: от частых и сильных толчков здания шатались; их словно сдвинуло с мест, и они шли туда-сюда и возвращались обратно. Под открытым же небом было страшно от падающих кусков пемзы, хотя и легких и пористых; выбрали все-таки последнее, сравнив одну и другую опасность. <…> В защиту от падающих камней кладут на головы подушки и привязывают их полотенцами.
По другим местам день, здесь же день чернее и плотнее всех ночей, хотя темноту и разгоняли многочисленные факелы и разные огни. Решили выйти на берег и посмотреть вблизи, можно ли выйти в море: оно было по-прежнему бурным и враждебным. Дядя лег на подостланный парус, попросил раз-другой холодной воды и глотнул ее. Запах серы, возвещающий о приближении огня, обращает других в бегство, а его поднимает на ноги. Он встал, опираясь на двух рабов, и тут же упал, думаю, потому что от густых испарений ему перехватило дыхание и закрыло дыхательное горло: оно у него от природы было слабым, узким и часто побаливало. Когда вернулся дневной свет (на третий день после того, который он видел в последний раз), тело его нашли в полной сохранности, одетым как он был; походил он скорее на спящего, чем на умершего.
Плиний Старший погиб, задохнувшись в волне горячего газа, которая несколько ранее убила оставшихся в живых жителей Помпеи, которые смогли укрыться от падающей с неба породы и обломков своих домов.
Горячее дыхание Везувия, ощущавшееся утром 25 августа в Стабии, было результатом второго пароксизма извержения, сопровождавшегося сходом раскаленных тяжелых лавин (своеобразных пепловых потоков), что свидетельствовало об изменении характера магмы. Насыщенная газами при выходе из верхней части жерла, она в виде палящих туч была выброшена со склонов вулкана. Гипсовые слепки пустот в пемзовой толще, засыпавшей Помпеи, показывают нам позы людей, скончавшихся от удушья. А в литологическом разрезе горячим палящим тучам соответствует тонкий, всего лишь в 5 см, слой вулканического песка.
Следующие пирокластические потоки и дождь из пепла, насыпавшие еще как минимум три метра шлака и пепла законсервировали тела тех, кто остался в своих домах, и тех, кто пытался спастись бегством по дороге в Стабию. Утром 25-го, от 6 до 9 час, последовало несколько новых мощных взрывов Везувия, давших пеплы и пемзовые лапилли, общей мощностью более 1 м. Они окончательно погребли Помпею, Стабию и другие селения.
В этот день Плиний Младший с матерью, оставшиеся в Мезене с твердым намерением дождаться своего дядю и брата, покинули город вместе со всеми жителями. На Мезену надвигалась страшная туча.
Уже первый час дня, а свет неверный, словно больной. Дома вокруг трясет; на открытой узкой площадке очень страшно; вот-вот они рухнут. Решено, наконец, уходить из города; за нами идет толпа людей, потерявших голову и предпочитающих чужое решение своему; с перепугу это кажется разумным; нас давят и толкают в этом скопище уходящих. Выйдя за город, мы останавливаемся. Сколько удивительного и сколько страшного мы пережили! Повозки, которым было приказано нас сопровождать, на совершенно ровном месте кидало в разные стороны; несмотря на подложенные камни, они не могли устоять на одном и том же месте. Мы видели как море отходит назад; земля, сотрясаясь, как бы отталкивала его. Берег явно продвигался вперед; много морских животных застряло в сухом песке. С другой стороны черная страшная туча, которую прорывали в разных местах перебегающие огненные зигзаги; она разверзалась широкими полыхающими полосами, похожими на молнии, но большими. <…> Падает пепел, еще редкий. Я огладываюсь назад: густой черный туман, потоком расстилающийся по земле, настигал нас. «Свернем в сторону, — говорю я, — пока видно, чтобы нас, если мы упадем на дороге, не раздавила идущая сзади толпа». Мы не успели оглянуться — вокруг наступила ночь, не похожая на безлунную или облачную: так темно бывает только в запертом помещении при потушенных огнях. Слышны были женские вопли, детский писк и крик мужчин; одни окликали родителей, другие детей или жен и старались узнать их по голосам. Одни оплакивали свою гибель, другие гибель близких; некоторые в страхе перед смертью молили о смерти; многие воздевали руки к богам; большинство объясняло, что нигде никаких богов нет, и для мира это последняя вечная ночь. Были люди, которые добавляли к действительной опасности вымышленные, мнимые ужасы. Говорили, что в Мизене что-то рухнуло, что-то горит. Это была неправда, но вестям верили. Немного посветлело, но это был не рассвет, а отблеск приближавшегося огня. Огонь остановился вдали; опять темнота, опять пепел, густой и тяжелый. Мы все время вставали и стряхивали его; иначе нас засыпало бы и раздавило под его тяжестью. Могу похвалиться: среди такой опасности у меня не вырвалось ни одного стона, ни одного жалкого слова; я только думал, что я гибну вместе со всеми и все со мной, бедным, гибнет: великое утешение в смертной участи.
Как это у Овидия… Cum morair, medium solvar et inter opus. «Я хочу, чтобы смерть настигла меня среди трупов». Эти странные мысли…
Тем временем на западных склонах вулкана шли сильные ливни, которые во время извержений случаются часто. Рыхлые пепловые и пемзовые толщи на склонах, «насытившись» водой, ринулись вниз мощными грязевыми, по-видимому, горячими потоками — лахарами. Сегодня их можно увидеть застывшими на склоне выше современной железнодорожной станции Эрколано. Три таких потока, следовавших один за другим, накрыли город Геркуланум, располагавшийся на берегу моря.
Жители Геркуланума были застигнуты врасплох. Волна вулканической грязи неслась к городу со скоростью 60 километров в час. У них было меньше 5 минут, чтобы добежать до пляжа, что было не возможно, и люди попытались укрыться в залах терм. Там они и остались, задохнувшись горячим газом. Сошедший за лавиной пластофермальный поток запечатал их тела на 2 тысячи лет.
Извержение закончилось, за три дня превратив цветущий край в дымящуюся пустыню, на которой еще долго можно было встретить скорбные фигуры. Недавние жители Помпеи еще не раз возвращались на место трагедии, в надежде откапать из пепла тела родственников и хоть какие-то вещи. А когда принялись заново обживать окрестности, общественные здания, облицованные мрамором и травертином, еще долго поставляли людям готовый материал для новых построек. Наконец, руины были окончательно заброшены, и со временем скрылись под новым растительным покровом. Когда люди забывают города, города становятся добычей географии; Клио их дарит Урании.
Забвение, порой, означает бессмертие. Внезапное погребение города сохранило его на протяжение последующих веков не только от разрушительного воздействия времени — климата, выветривания, — но и от вандалов, мародеров, расхтителей гробниц. Народы, войны, новые извержения – все это их уже не касалось.
О ТЕЛАХ И ПУСТОТАХ
В Италии столько античных руин, что они до второй половины ХХ века воспринимались как досадная часть обыденности – античные реликвии и прочий хлам истории мешают крестьянам пахать землю. Поэтому, когда в 1592 году архитектор Д.Фонтана, проводя подземный канал для доставки воды из реки Сарно в Торре-Аннунциату, (действующий, кстати, по сей день), наткнулся на помпейские развалины, но на них не было обращено ни какого внимания. Обычные античные развалины.
И только в 1748 году случайная находка статуй и бронзовых предметов, сделанная неким крестьянином при рытье колодца, побудила неаполитанского короля Карла III приняться за раскопки Помпеи. При этом монархе и двух его преемниках были отрыты амфитеатр, театр, часть улицы гробниц и некоторые другие части города. Но, вообще, работа велась крайне медленно и неправильно: искали только статуи и драгоценности, не заботясь о сохранности расчищенных сооружений, и иногда снова заваливая землею то, что было с трудом расчищено, но не представляло для этих кладоискателей никакого интереса. В правление Мюрата (1809 – 1815) дело пошло несравненно лучше: расчищены форум, базар, городская стена на всем ее протяжении, остальная часть улицы гробниц со всеми ее виллами и многие частные дома внутри Помпеи. По возвращению на неаполитанский престол Бурбонов, работы продолжились, но с меньшим рвением, и в направлении эдакого «научного туризма»: по случаю приезда иностранных высокопоставленных гостей, в виде развлечения, им посетителям преподносились древности, якобы отрытые в их присутствии.
Присоединение Неаполя к королевству Виктора Эммануила в 1860 г. вызвало качественный сдвиг в раскопках. С этого времени начинаются настоящие исследования Помпеи, принесшие более ценные для науки результаты. Под руководством энергичного и осторожного археолога Джузеппе Фиорелли, раскопки проводились непрерывно, и по строгой системе.
Предметы извлекались с величайшей осторожностью. Те из них, которым не грозила опасность пострадать при перевозке, направлялись, как тогда было принято, в Неаполь, в национальный музей. Остальные либо оставляли на месте, либо направлялись в музей, устроенный при входе в город.
К началу прошлого века XX-го века было раскопано 2/5 Помпеи. Геркуланум же был найден в 1709 году, но за его раскопки взялись только при Муссолини.
Эти исследования существенно увеличили наши знания об античности и ее людях. Так, например погребальным обрядом в Римской Империи была кремация, и до раскопок погребенных городов ученые могли судить об антропологии их жителей разве что по скульптурам. И человеческие останки в термах Геркуланума оказались едва ли не единственными антропологическими свидетельствами тех времен. Одна человеческая кость может рассказать многое о социальном положении человека при жизни: от чего умер? Чем болел? Много ли трудился? Хорошо ли питался? Жители Геркуланума были исключительно здоровыми людьми, зубы которых не знали кариеса.
В Помпее не сохранилось человеческих останков. Большинство, к счастью, успели вовремя покинуть город. Но тела оставшихся стали свидетельствами иного порядка. Зацементированные спрессовавшимся пеплом, затем истлев, они оставили после себя пустоту. В XIX веке при раскопках во все пустоты закачивали гипс. Пустота сохранила формы тел и выраженья лиц безупречно и страшно. Пустота — апофеоз анатомии, скульптуры, портрета.
Кроме застывших в судорогах людей в Помпее, как и в Геркулануме, ничего не напоминает о трагедии. Дома выглядят так, как будто в них просто …давно не делали ремонт. Вещи в домах оставались на своих местах и в том же виде, как и накануне последнего дня. Только верхние этажи провалились вместе с мебелью вниз, но они упали уже на толстый слой пепла, так что даже посуда не побилась.
Историки пишут историю из событий, упуская ее главный фон — повседневность. Здесь же на смену истории приходит этнография. Перед нами раскрылась живая картина общественной и интимной жизни римлян времен империи с бездной подробностей, касающихся нравов, обычаев, костюмов, интерьеров. В области искусств Помпея была провинциальным городом, не отличавшимся особой художественностью, но он позволяет представить место художества в повседневной жизни простых обывателей римской провинции.
Улицы прямые, узкие и широкие, некоторые – до семи метров, с тротуарами по обеим сторонам, мощенные крупными глыбами лавы, тротуары покрыты чем-то очень напоминающим красный асфальт. Тротуары приподняты на высоту 30-40 см, и местами, особенно на перекрестках поперек улиц выложены камни, чтобы в дождь жители могли переходить улицу, не промочив ноги. На некоторых из них видны следы ударявшихся о них конских копыт, а на мостовой – колеи, которые колеса повозок оставили в камне.
Храмы Юпитера, «Августовского гения», Изиды, Фортуны, Юпитера, Юноны, Минервы. Есть амфитеатр, два театра, один из которых крытый, термы.
Частные дома представляют наибольший интерес, по сравнению с общественными сооружениями, которые сохранились и в других местах. Дома были в основном двух- и трех этажными. В верхних этажах помещались комнаты младших членов семьи, детские, женские комнаты, комнаты прислуги. Этих этажей, нависающих тогда над тротуарами, теперь не существует. Все конструкции общественных зданий, их стены и колонны сложены из вулканического туфа и кирпича и отштукатурены. Мрамор в них использовался редко. Поверхности штукатурки живописно раскрашивались. Это был пестрый, яркий и красочный город. Нижняя половина колонн обыкновенно красилась в темный, или ярко алый цвет, капители – в различные цвета, стены сплошь покрывались яркой желтой, или красной краской, если они не украшались художественными фресками. Последние представляли собой фантастические архитектурные виды, орнаментальные композиции, канделябры, гирлянды плодов, одиночные фигуры танцовщиц, летящих гениев, эротические сцены — все это на одноцветном, или многоцветно чередующемся фонах, чаще всего красном, желтом и черном. Все эти картины принадлежали кистям полуремесленных провинциальных живописцев, однако эти кисти поражают своей легкостью, уверенностью, оригинальностью в составлении красок и композиций.
Мебель была простой и состояла из столов, кресел, диваноподобных сидений, кроватей и ларцев – предметов деревянных и плохо сохранившихся.
Помпея изобиловала магазинами и лавками, открытыми на улицы, и на ночь затворявшимся большими створчатыми, или опускающимися сверху дверьми.
За стенами города, вдоль дороги на Геркуланум потянулась «улица гробниц», обставленная погребальными монументами. Вперемежку с мавзолеями – загородные резиденции сильных этого (или уже того?) света. Где–то здесь была вилла Марка Тулия Цицерона… Не в ней ли ему пришла в голову странная мысль, ставшая афоризмом: «Quod praeteriit effluxit» — «Что прошло, того уж нет»…
МЕЖДУ ЭРОСОМ И ТАНАТОСОМ
В Помпее не страшно. Даже сейчас этот город-руина несет эманацию полнокровной жизни. Она струиться со стен, с многоцветных, ярких фресок, разбегается мозаиками, распускается растениями, эти стены вызывают желание к ним прикоснуться. Карамболь Клио и Урании выпадает на мир пеплом Танатоса и прорастает злаком Эроса. Картины простых античных радостей украшают стены домов, но не могут быть повешены на стену Фэйсбука; нецелованые роботы Цукерберга не отличают историю от порнографии, в чем они, по большому счету, вероятно правы. Вопрос — почему изображать секс — плохо, а смерть — хорошо, не имеет ответа по сей день. Эротические фрески и скульптуры, откопанные в Помпее, не уступают в плане «раскрытия темы» иллюстрациям к индийским любовным трактатам.
Веселая была жизнь в сени Везувия. Не в последние три дня, разумеется. Хотя, в разыгравшейся геологической трагедии есть своя философия, и для бренных тел не худший из уделов. Бренность – естественное состояние плоти, как постоянный распад, в итоге – прах. Потому Помпея остается храмом жизни, и нет прочнее союза, чем союз Танатоса и Эроса.
Вьется пепел из-под ног. Шлет людям плодородие, убивает их, и дописывает бессмертие post scriptum. Пепел был когда-то светом.
Поэты переживают вечность, а плебс радуется мигу. Бегство от времени, и уже новые имена вписаны фломастерами в руины в стиле «Киса и Ося здесь были». Большинство надписей на стене галереи амфитеатра оставляют влюбленные парочки. Привет от живых любовников к жившим. «Тереза и Валентино», «Франциска Формато и Рикардо Бариселла», «Тэста Квидо и Чиенезе Джованна», «Клаудио и Картанола», «Марселло и Розарио», «Таня и Московская школа автостопа». Много нечитаемых надписей, и японское «Аригато». Кому? За что? Зачем?
В Помпее не страшно, но странно. Как будто жители просто вышли куда-то, оставив город сквознякам и собакам. Собак в этом городе много. Они бродят по дворам, заходят в дома, спят на прохладном мраморе, сидят на трибунах амфитеатра. Неизвестно, что служит пищей псам Помпеи. Возможно, призраки. Возможно, само Время.
«Арена цирка похожа на воронку», — подумалось мне, и лежащая передо мной собака оглянулась. Собаки могут чуять эти странные мысли…
Покидая Помпею, чувствовал, что теперь знаю об этом городе гораздо меньше, чем до его посещения. Это и есть цель путешествия: история и география показывают страннику всю степень его ничтожности в пространстве и во времени. Но путешествие продолжается, и я спешу в Геркуланум. На электричке – минут двадцать.
Вообще, два таких места в один день посещать нельзя. Сравнения неизбежны. Первое впечатление — контраст. Помпея – большой город, Геркуланум — маленький, Помпея — на открытом холме, Геркуланум в тесной «норе», Помпея — на фоне гор, Геркуланум — на фоне моря. Новая жизнь возникла рядом с Помпеей, но над Геркуланумом. Вектор истории в Помпее горизонтальный, в Геркулануме вертикальный. Оба города соотносятся как X и Y.
Оба города назвать руинами так же трудно, как разобраться в странной гамме чувств, наполняющей странника. В сознании прохожих они не оставляют тех эмоций, как обычные руины. Оставляют другие. И даже археологи у них похожи на строителей. Строителей уставших городов, утомленных историей. И геологией.
В этих переулках самая большая иллюзия – это ты сам, воплощенный призрак из будущего, «самый смертный прохожий». По крайней мере, местным жителям, в отличие от тебя, ни пепел, ни забвение больше не грозит. А вот и они. Вернее, то, что от них осталось. Это немного. Но так ли это важно? И, на всякий случай, входя, ты говоришь им «здравствуйте».
А потом бродишь, и бродишь по городу, подчиняя шаги ритму стен, пытаясь зайти в каждый двор, посетить каждый дом.
В Геркулануме пространство более сконцентрированно, чем в Помпее, и скоро все гости этого города начинают друг с другом здороваться при очередной встречи.
Кроме простых туристов здесь была группа французских школьников. У них урок истории. Все детки с тетрадками. Учитель рассказывает, ученики прилежно записывают. На особенно драматических моментах повествования забывают про карандаши и в изумлении замирают. Был уже вечер, и стены высвечивались как театральные декорации. Тени людей удлинились, и перестали помещаться в улицы. Значит, пора уходить.
Есть такие места, где закат – это событие. Покинув город, я задержался на краю раскопа, перегнувшись за ограждение, наблюдая, как солнце погружается в море. Это гипнотизирующая картина.
Пришел смотритель и жестом показал — нельзя перегибаться. Да, пожалуй, глубоко. Или высоко? Интересно, в чем следует измерять глубину раскопа – в метрах или миллениумах?
Новый Геркуланум, или, как его называют, Эркулано, в сумерках оказался многолюдным и оживленным городом. Он гудел, и роился, покрывая децибеллами и светом геолого-археологические пласты, и жил своей жизнью.
Жизнь – это когда не думаешь о ее знаменателях – ни о смерти, ни о бессмертии. Это когда пацаны на роликах катаются по античности, потому, что они здесь живут. Это когда нищий амбал «стреляет» у прохожих сигареты, потому что он здесь прижился. Это когда старушка, глядит с балкона, не на руины – дальше – на море, и спешит снять с веревки белье; солнце садится в дождь.